airsofter.world

<p "="">Фотокорреспондент The New York Times Жуан
Сильва рассказывает о своей работе спустя год после того, как он лишился
обеих ног, подорвавшись на мине в Кандагаре. </p><p>«В ту самую секунду, когда я наступил на мину утром 23 октября 2010
года, я довольно трезво оценивал происходящее. Вокруг меня погибало
столько людей, а у меня на руках умирали друзья — я не преувеличиваю, —
что когда это произошло, я просто подумал: «Все ясно. Мой черед. Пора».
Было ничем не примечательное утро — такое же, как всегда, когда выходишь
с военными. Ничто не предвещало беды. В нас не стреляли. Обычный
пограничный патруль. Солдаты, которые не попадают на страницы The New
York Times, да и остальных газет тоже, по правде говоря. Таким вот было
то утро.</p><p><img src="http://ic.pics.livejournal.com/tragemata/25155229/2796568/2796568_original.jpg"><br>;
<i>Кандагар, район Аргандаб. Саперная группа — рядовой Лаплаунт (слева),
сержант Максвелл (справа) и прикрывающий обоих сержант Уотерман (в
центре) — идет впереди взвода, проверяя сельскую дорогу и окрестности</i></p><p><a name="cutid1"></a>Я был третьим в цепочке. Парень, что шел первым,
вел служебную собаку. Следом за ним шел еще один, отвечавший за
безопасность, а потом я. Собака ее не учуяла. Потом на нее наступили
ребята, но ничего не произошло. А на мне она сработала. Я услышал
механический щелчок. Я понял: это не к добру. Очнулся, уже лежа на земле
лицом вниз, окутанный облаком пыли, с четким осознанием: только что
взорвалась мина, ничего хорошего не жди.</p><p>Я увидел, что ног у меня больше нет, а всех вокруг охватила оторопь. Я
сказал: «Ребята, помогите же мне». И они обернулись, увидели меня на
земле и сразу взялись за дело. Оттащили меня из зоны поражения на пару
метров. Тут уже подоспели медики и принялись за меня. Я взял в руки
камеру, сделал несколько снимков. Откровенно говоря, они получились не
очень хорошими, но я пытался фиксировать события. Я знал, что дела
плохи, но чувствовал, что жив. Нахлынул адреналин. Я был в здравом уме и
осознавал все, что происходило. Так вот, я сделал пару снимков. Потом
выронил камеру и перешел к плану Б, который состоял в том, чтобы взять в
руки телефон. Я набрал номер Вивиан, своей жены, и сказал: «У меня нет
ног, но жить, наверное, буду». Кстати, у меня двое детей. Потом передал
телефон корреспондентке, чтобы она поговорила с Вивиан и успокоила ее.</p><p>Потом я лег на спину, чтобы выкурить сигарету. Тем временем врачи
лихорадочно делали со мной что-то: жгуты, уколы прямо в грудную клетку и
еще масса совершенно прекрасных вещей. Эти ребята спасли мне жизнь.
Приземлился вертолет, чтобы перевезти меня в безопасное место. До того
как я оказался внутри вертолета, я пребывал в полном и абсолютном
сознании. Там я наконец отрубился.</p><p>Со мной не случилось ничего нового. Журналисты погибают и получают
увечья с незапамятных времен. С тех самых пор, когда кто-то впервые взял
фотоаппарат на поле боя. И я имел несчастье оказаться в их числе. В тот
день мне катастрофически не повезло, и в то же время повезло
невероятно. Мина была прикована к бочке, в которой находилось примерно
15 килограммов самодельной взрывчатки, и по какой-то причине она не
взорвалась. Случись этот второй взрыв, то, что от меня осталось, легко
поместилось бы в спичечный коробок. Просто удивительно, какие сюрпризы
иногда преподносит жизнь. Назови это божьим промыслом, назови удачей, да
как угодно назови — я за это очень благодарен.</p><p><img src="http://ic.pics.livejournal.com/tragemata/25155229/2797054/2797054_original.jpg"><br>;
<i>Группа обращает внимание на любые посторонние объекты, в том числе на взрывные воронки от ранее обнаруженных мин</i></p><p>Сейчас я в Центре Уолтера Рида (Военно-медицинский центр Уолтера Рида
в Вашингтоне, крупнейший военный госпиталь США. — Esquire) Бывают дни,
когда совсем не хочется вылезать из постели. Но каждый новый день
убеждает меня в том, какой я счастливчик. Всегда найдется кто-то, кому
еще хуже. Молодые двадцатилетние парни — а у них ампутировано по три
конечности и гениталии, и им придется начинать жизнь заново. Это
непросто. Тут много ребят, страдающих депрессией, они очень мучительно
все это переживают.</p><p>Но это и воодушевляет — потому что учишься понимать: как бы тебе ни было плохо, кому-то еще хуже, чем тебе.</p><p>С тех пор прошло девять месяцев. Для профессии настали тяжелые
времена. Особенно скверным выдался апрель. Мы потеряли троих друзей —
Тима, Криса и Антона (Тим Хезерингтон, Крис Хондрос и Антон Хаммерл —
военные фотожурналисты, погибшие в Ливии весной 2011 года. — Esquire).
Ливия оказалась дамой с крутым нравом.</p><p>Наверное, пройдет еще год, прежде чем я полностью приду в норму. Пока
же мне требуется еще немного смелости, немного выносливости и — если
говорить начистоту — чуть больше лекарств, чем я в состоянии проглотить.</p><p>Когда я увидел, что у меня нет ступней, я не понимал, насколько это
серьезно. Только чувствовал на каком-то инстинктивном уровне, что все
будет в порядке. Я не знал, что при взрыве пострадал мочеиспускательный
канал. Что у меня травмированы внутренние органы. Что поврежден задний
проход и у меня развивается сепсис. Именно из-за этого я тогда чуть не
умер. Борьба шла против бактерий, а не за ноги.</p><p>Обычно после ампутации до момента, когда ты уже стоишь на протезах,
проходит около десяти недель. В моем случае речь шла о пяти месяцах,
потому что мое тело продолжали атаковать инфекции. Врачам пришлось
целиком восстанавливать задний проход и уретру. Семь месяцев я мочился в
пластиковый пакет через трубку. К счастью, все это позади. Я все еще
пользуюсь калоприемником, но последняя операция исправит и это.</p><p>Думаю, я достиг той стадии, когда снова являюсь единым целым. То
есть, конечно, ног у меня больше нет. И они уже никогда не вырастут. Но
знаете, это ничего. Правда, ничего. Я жив, я здесь. Жизнь еще не
закончена.</p><p>Меня часто спрашивают: «Как ты можешь просто стоять и смотреть на
людей, которые рубят друг друга, да еще фотографировать все это?» Но
нужно четко понимать свою роль. Если хочешь помогать людям, не надо
становиться фотографом. Хотя мы все-таки помогаем. Я не раз грузил
раненых на заднее сиденье своей машины и мчался с ними в госпиталь.</p><p>Просто, к сожалению, образы иногда получаются настолько сильными, что
кажется, будто за камерой — не человек, а машина. А это не так.
Картинка, которую фиксирует глаз, тут же отпечатывается в сознании. И
некоторые из этих картинок не покидают нас уже никогда.</p><p><img src="http://ic.pics.livejournal.com/tragemata/25155229/2797117/2797117_original.jpg"><br>;
<i>Сержант Максвелл, ведущий на поводке служебную собаку, — кадр, сделанный Жуаном Сильвой за несколько секунд до взрыва</i></p><p>Мой ближайший друг Кевин Картер (южноафриканский фотограф, один из
четверых участников содружества Bang Bang Club, в которое в начале
1990-х входил Сильва. — Esquire) в итоге покончил с собой. Он снял
знаменитый кадр в Судане: в грязи, вниз лицом, лежит девочка, а ее
караулит стервятник. Его очень критиковали за эту фотографию. Люди, у
которых не было ни малейшего представления о том, что двигало им, когда
он делал этот снимок, — они критиковали его до тех пор, пока он
окончательно не запутался в своих внутренних противоречиях. Он покончил с
собой через месяц после того, как получил Пулитцера.</p><p>Люди по умолчанию полагают: вот, бессердечный фотограф просто
проходил мимо ребенка и нажал на кнопку. Вообще-то ребенок находился в
нескольких сотнях метров от гуманитарной миссии с бесплатной столовой.
Но в этом и есть сила фотографии. Ты выделяешь конкретный образ, и это
позволяет его транслировать, а это был сильнейший образ. Он посылал
весть о голоде. И внезапно, буквально из ниоткуда, в Судан потекли
деньги. Сделав эту фотографию, он спас больше жизней, чем если бы не
сделал ее. По ту сторону объектива — живой человек, и этот человек хочет
получить послание, передать его миру и при этом уцелеть.</p><p>Я стал фотографом случайно. В школе я никогда не ходил ни в какие
фотокружки. Мой приятель изучал графический дизайн, и одним из предметов
у него была фотография. Однажды ему дали задание на тему скорости,
движения. Он пошел вместе с нами на гоночный трек, чтобы
сфотографировать машины, и тогда я подумал: «Так-так, а в этой роли я
могу себя представить. Такое дело мне по вкусу».</p><p>Тогда я сделал свои первые в жизни снимки. И меня будто муха укусила.
С этого самого момента я точно знал, чем хочу заниматься. Тогда как раз
кончился апартеид, выпустили Нельсона Манделу, и всю страну затопила
волна политического насилия — брутального, такого, что требует крупных
планов. За четыре года в Южной Африке убили 15 тысяч, а то и все 20
тысяч человек, при этом не было ни танков, ни артиллерии. Все это
происходило в моей родной стране, буквально за порогом моего дома, и я
чувствовал необходимость быть там — все задокументировать и рассказать
миру, что люди погибают.</p><p>Я начал перемещаться по Африке и столкнулся с массой других
конфликтов. При этом надо сказать, войны — не единственное, чем я
занимался. Я не люблю называть себя военным фотографом. Конечно, это моя
специализация, моя страсть. Но побывать на войне — далеко не
единственная обязанность настоящего фотожурналиста.</p><p>В Уолтер-Риде меня не тянуло фотографировать. Первые пять недель я
находился в реанимации. Я был настолько накачан лекарствами, что помню
тот период очень расплывчато. На операционный стол я ложился через день.
Только через семь с половиной месяцев я смог встать с койки. Тогда меня
отправили в Центр интенсивной реабилитации (отделение
Военно-медицинского центра Уолтера Рида. — Esquire) для военных, где
тренируются все моряки и солдаты с ампутированными конечностями. Сначала
я ложился на кровать, и на ней меня поднимали на спортивный мат, где мы
делали упражнения. Через какое-то время я освоил автоматическую
инвалидную коляску.</p><p><img src="http://ic.pics.livejournal.com/tragemata/25155229/2797549/2797549_original.jpg"><br>;
<i>Спустя несколько секунд после взрыва серьезно раненный Жуан Сильва делает еще три кадра, после чего выпускает камеру из рук</i> </p><p>Пока лежишь в палате в восстановительном отделении, перед тобой
ставят цели. Врачи наперебой говорят: «Так, теперь вам нужно перейти на
следующую ступень». Или специалист по лечебной физкультуре говорит: «В
следующем месяце мы будем делать тест на весовую нагрузку, и после него
вы сможете ходить». И ты думаешь: «О, ничего себе. Ну, это уже что-то.
Есть на чем сосредоточиться».</p><p>Теперь я амбулаторный больной, живу в специальном городке для раненых
бойцов и их семей. Но мне еще предстоит вернуться. Мне сделают
поперечный разрез, чтобы затянуть мышцы живота, чтобы снять колостому и
заново связать кишечник с толстой кишкой.</p><p>На процесс реабилитации уйдет, скорее всего, еще год. Мне нужно
научиться обходиться без трости. Нужно заново научиться бегать — и когда
я говорю бегать, я не имею в виду бегать на протезах. Я должен побежать
на этих вот ногах, чтобы, когда я вернусь к работе, быть способным к
коротким перебежкам (ноги Жуана Сильвы ампутированы ниже колен. —
Esquire). Изящным такой бег не назовешь, но это все-таки должен быть
бег. Тем более, думаю, теперь я в любом случае по ту сторону изящества.</p><p>Я буду снова фотографировать. Продолжу работать для The New York Times. Это просто вопрос времени.</p><p>Если у меня получится вернуться к военной журналистике, так и поступлю. Сомнений на этот счет у меня нет.</p><p>Сформулируем это так: ног у меня больше нет, но я все равно однажды
поведу свою дочь под венец. И все равно увижу, как вырастет мой сын и
как он во что-нибудь вляпается.</p><p>Пока они еще слишком маленькие. «У папы нет ног — зато у него теперь
ноги как у робота, круто». Ну, вы понимаете: «Мой папа — трансформер!»
Мы ничего не скрывали от них; мы объяснили им, что именно произошло, как
взрослым. Возможно, это прозвучит банально, но я хочу, чтобы они мною
гордились».</p><p "="">Источник <a href="https://esquire.ru/joan-silva">https://esquire.ru/joan-silva</a><br></p>;